Сексуальная культура в России.

И.С.Кон

Был ли секс на святой Руси?

URL

Давно пора, ядрена мать, умом Россию понимать.
Игорь Губерман


Благоприятная природа, снискивающая нам пользу и утешение, наградила женщин пиздою, а мущин хуем наградила; так для чего ж, ежели подьячие говорят открыто о взятках, лихоимцы о ростах, пьяницы о попойках, забияки о драках (без чего обойтиться можно), не говорить нам о вещах необходимо нужных - хуе и пизде? Лишность целомудрия ввело в свет сию ненужную вежливость, а лицемерие подтвердело оное, что мешает говорить околично о том, которое все знают и которое у всех есть.
Иван Барков


Если верить идеологам российского социал-патриотизма, древняя "исконная" Русь была царством сплошного целомудрия, в котором "грязного секса" никогда не было, пока его, как и пьянство, не привезли зловредные инородцы, прежде всего - евреи.

Увы! Иностранцы всегда удивлялись свободе и распущенности нравов в России. В 17 в. голштинский дипломат Адам Олеарий с удивлением отмечал, что русские часто "говорят о сладострастии, постыдных пороках, разврате и любодеянии их самих или других лиц, рассказывают всякого рода срамные сказки и тот, кто наиболее сквернословит и отпускает самые неприличные шутки, сопровождая их непристойными телодвижениями, тот и считается у них лучшим и приятнейшим в обществе".1

Мы плохо знаем русскую сексуально-эротическую культуру не потому, что ее не было, а потому что царская, а вслед за ней - советская цензура не позволяли публиковать соответствующие источники и исследования, вынуждая ученых делать это тайно и только за рубежом.

Составленный Владимиром Далем, предположительно в 1852 г., сборник "Русские заветные пословицы и поговорки" (слово "заветный" значит, по Далю, "задушевный, тайный, свято хранимый") впервые опубликован в 1972 г. в Гааге.2сборник русских эротических сказок "Русские заветные сказки" Александра Афанасьева (1826 -1871) составитель сам переправил в Женеву, он регулярно переиздавался на Западе. Но это - только малая часть афанасьевской коллекции, в которой представлены, кстати, и некоторые материалы Даля. Передавая Афанасьеву в 1856 г. около 1000 текстов сказок, Даль писал ему: "В моем собрании много таких [сказок], которые печатать нельзя; а жаль - они очень забавны". Большая рукопись Афанасьева "Народные русские сказки. Не для печати. Из собрания А.Н. Афанасьева. 1857-1862", хранящаяся в рукописном отделе Пушкинского дома, впервые опубликована полностью в 1997 году. Отдельные эротические сказки, включенные в другие издания Афанасьева, печатались с огромными цензурными купюрами и искажениями.

В советское время цензурные запреты стали еще строже.

Авторитетное исследование русского мата известного московского лингвиста Бориса Успенского напечатано в 1983-1987 гг. в венгерском журнале "Studia Slavica Hungarica", советский читатель, кроме узкого круга специалистов, о нем не знал. Первая в мире монография-альбом по истории русского эротического искусства Алекса Флегона "Эротизм в русском искусстве" вышла в 1976 г. в Лондоне. Первая исследовательская монография о сексуальной жизни православных славян, включая Древнюю Русь, американского историка Евы Левиной, основанная не только на литературных, но и на архивных источниках, опубликована в 1989 г. издательством Корнеллского университета. Там же вышла и монография профессора истории Принстонского университета Лоры Энгельштейн о русской сексуальной культуре конца XIX века) . Наиболее полные обзоры истории однополой любви в России и об отражения этой темы в русской художественной литературе принадлежат перу американского литературоведа Семена Карлинского и американского же историка, бывшего ленинградца, Александра Познанского.

В послеперестроечной России первые публикации о русском сексе и эротической традиции в русской литературе, начались в лишь 1991 году. Не удивительно, что знания о русском сексе, несмотря на наличие не менее богатых, чем на Западе, первоисточников (летописи, жития святых, фольклор, своды законов, каноническое право, пенитенциалии, свидетельства иностранцев, этнографические описания и т.д.) остаются крайне фрагментарными, а теоретические обобщения - спекулятивными, предварительными.

Помимо недостатка знаний - научная история сексуальности и на Западе-то возникла совсем недавно, - сильно мешают идеологические стереотипы. Если одни авторы патриотически утверждают, что ни секса, ни эротики на Руси не было, то другие столь же патриотично доказывают, что русская эротика не только существовала, но и ничем не отличалась от западноевропейской.

На мой взгляд, обе эти позиции ошибочны. Между сексуальной культурой (отношение к сексуальности, сексуально-эротические ценности и соответствующие формы поведения) России и Запада существуют важные социально-структурные и символические различия.

Одной из важнейших дихотомий Западной цивилизации, начиная с классической античности, было и остается различение публичной и частной жизни. Разграничение это далеко не однозначно. C одной стороны, частное противопоставляется публичному как нечто скрытое, невидимое, в отличие от видимого, явного, доступного. С другой стороны, частная жизнь понимается как нечто личное, индивидуальное в противоположность групповому, коллективному, общественному началу.

В разных социально-исторических и философских контекстах эти понятия наполняются разным содержанием. В одном случае публичная жизнь трактуется как общественно-политическая, государственная деятельность, в отличие от частной жизни гражданского общества, в которой индивиды участвуют как отдельные товаропроизводители. В другом случае под частной жизнью понимают преимущественно семейно-бытовые отношения, в отличие как от политических, так и от рыночных. В третьем случае на первый план выступают психологические особенности - личная жизнь как нечто интимное. Содержание и соотношение таких понятий как "общественная", "общинная", "коллективная", "семейная", "частная", "индивидуальная", "личная", "интимная жизнь", "публичное и личное пространство" трактуется разными авторами по-разному. Тем не менее в западных обществах соответствующим категориям и обозначаемым ими явлениям приписывается разный социокультурный статус, в них действуют разные методы социального контроля и регулирования.

В русской культуре оппозиция "публичного" и "частного" размыта, а сами полюсы ее сплошь и рядом не сформированы. Историками и социологами давно отмечена как одна из особенностей русской истории - дефицит того, что по-английски называется "privacy" (нечто приватное, интимное, сугубо личное, закрытое для посторонних). В русском языке нет даже такого слова.

Проблема эта не лингвистическая. Во французском языке слова privacy тоже нет, приходится говорить la vie privee, на русский язык это можно перевести как "частная жизнь" или как "личная жизнь"; в первом случае имеется в виду все, что не является общественным, публичным, а во втором - только личная, индивидуальная жизнь. Тем не менее никто не считает, что у французов соответствующая потребность и меры, гарантирующие ее удовлетворения, развиты слабее, чем у англичан или американцев.

Отсутствие ясного понятия privacy в российской и советской ментальности исторически связано прежде всего с длительным существованием крепостного права и сельской общины. На протяжении значительной части российской истории, гражданское общество практически не существовало, было поглощено деспотическим государством или полностью подчинено ему. Никаких гарантий неприкосновенности частной / личной жизни не было. Русский человек не мог сказать о себе "Мой дом - моя крепость". Его имущество, семья и даже его собственное тело принадлежали не ему самому, а его господину. Это тормозило формирование личного самосознания и чувства собственного достоинства.

Социальная незащищенность личности усугублялась жилищной теснотой и скученностью. Крестьянская община не допускала закрытости: все все про всех знали, любые отклонения от общепринятого жестко контролировались и пресекались. Это способствовало формированию особого типа коллективного сознания, получившего, в противоположность индивидуализму, название "соборности".

Вторая важная особенность российской истории состоит в том, что становление цивилизованных форм социально-бытовой жизни, то, что известный социолог Норберт Элиас называет процессом цивилизации, здесь было теснее, чем на Западе, связано с государственной властью, даже новый этикет и правила приличия здесь обычно внедрялись и контролировались сверху. Поэтому давление в сторону унификации бытового поведения было сильнее его индивидуализации и диверсификации. А без сложившихся и достаточно разнообразных субкультур не было базы и для нормативного плюрализма, от которого зависит многоцветье сексуально-эротической культуры.

Не менее существенны культурно-символические и нормативные различия, непосредственно касающиеся телесного канона и собственно сексуальности.

Общие для всей средневековой европейской христианской культуры оппозиция и контраст между официальной, освященной церковью и антисексуальной по своему характеру "высокой" культурой, и "низкой", бытовой культурой народных масс, в которой сексуальности придавалась высокая положительная ценность, выражены на Руси значительно резче и продержались дольше, чем на Западе.

Наконец, в России гораздо позже, чем на Западе, зародилось и получило признание рафинированное, сложное эротическое искусство, посредством которого сексуальность только и может быть включена в состав "высокой" культуры.

Самая поразительная черта традиционной русской сексуально-эротической культуры - то, что и сами русские люди и иностранцы всегда описывали ее, как и вообще отношения между полами, крайне противоречиво.

Древнерусское общество - типично мужская, патриархальная цивилизация, в которой женщины занимают подчиненное положение и подвергаются постоянному угнетению и притеснению. В Европе трудно найти страну, где даже в XVIII-Х1Х веках избиение жены мужем считалось бы нормальным явлением и сами женщины видели бы в этом доказательство супружеской любви. В России же это подтверждается не только свидетельствами иностранцев, но и исследованиями русских этнографов.

В то же время русские женщины всегда играли заметную роль не только в семейной, но и в политической и культурной жизни Древней Руси. Достаточно вспомнить великую княгиню Ольгу, дочерей Ярослава Мудрого , одна из которых - Анна прославилась в качестве французской королевы, жену Василия I, великую княгиню Московскую Софью Витовтовну , новгородскую посадницу Марфу Борецкую , возглавившую борьбу Новгорода против Москвы, царевну Софью, целую череду императриц XVIII века, княгиню Дашкову и других. В русских сказках присутствуют не только образы воинственных амазонок, но и беспрецедентный, по европейским стандартам, образ Василисы Премудрой. Европейских путешественников и дипломатов XVIII - начала Х1Х в. удивляла высокая степень самостоятельности русских женщин, то, что они имели право владеть собственностью, распоряжаться имениями и т.д . Французский дипломат Шарль-Франсуа Филибер Массон считает такую "гинекократию" противоестественной, русские женщины напоминают ему амазонок, социальная активность которых, включая любовные отношения, кажется ему вызывающей .

Многие старые и новые философы, фольклористы и психоаналитики говорят об имманентной женственности русской души и русского национального характера. В языке и народной культуре Россия всегда выступает в образе матери. Некоторые авторы делали из этого обстоятельства далеко идущие политические выводы, вплоть до неспособности России к политической самостоятельности, трактуя "вечно-бабье" начало российской жизни как "вечно-рабье" , тоскующее по сильной мужской руке. Другие суживают проблему до внутрисемейных отношений, подчеркивая, что в России "патриархат скрывает матрифокальность" : хотя кажется, что власть принадлежит отцу, в центре русского семейного мира, по которому ребенок настраивает свое мировоззрение, всегда стоит мать. Отец - фигура скорее символическая, всем распоряжается мать и дети ее больше любят.

Крайне противоречив и традиционный русский телесный канон и то, что теперь называют "телесной политикой" (социальные представления тела, отношение к наготе, контроль за телесными отправлениями, правила приличия и т.д. )

В противовес "западному" материализму и телесности, русскую культуру часто изображают царством исключительной духовности, связывая это с особым духом православия. Для этого есть определенные основания.

В западной религиозно живописи, начиная с позднего средневековья, человеческое тело являет взору живую плоть, закрыты только половые органы. Впрочем, даже последние нередко показываются и даже акцентируются, хотя, разумеется, без всяких намеков на эротику. Очень интересна в этом смысле иконография тела Христа. Напротив, в русских иконах живет только "лик", тело же полностью закрыто или подчеркнуто измождено и аскетично. Ничего похожего на рафаэлевских мадонн или кранаховских Адама и Еву здесь нет.

Православная иконопись гораздо строже и аскетичнее западного религиозного искусства. Правда, в отдельных храмах XVII в. (церковь Святой Троицы в Никитниках, церковь Вознесения в Тутаеве и др.) сохранились фрески, достаточно живо изображающие полуобнаженное тело в таких сюжетах как "Купание Вирсавии", "Сусанна и старцы", "Крещение Иисуса". Имеется даже вполне светская сцена купающихся женщин. Однако это шло вразрез со строгим византийским каноном и было исключением из правил.

Гораздо позже появляется и строже контролируется в России и светская живопись. Итальянские художники писали обнаженную натуру уже в эпоху Возрождения, русские получили это право лишь в конце XVIII века. А отношение к телу и наготе - один из главных факторов сексуальной культуры.

Однако в народном быту и культуре все было прямо наоборот. Крестьянская жизнь абсолютно несовместима со стеснительностью, да никто ее и не требовал. Европейских путешественников ХУП-Х1Х веков, начиная с Олеария, удивляли и шокировали русские смешанные бани и совместные купания голых мужчин и женщин в Неве, казавшиеся им верхом непристойности и разврата. На самом деле это был просто старый крестьянский натурализм. В средневековой Европе смешанные бани тоже были, особенно после крестовых походов, в ХШ -ХУ1 веках, католическая церковь осуждала их, отождествляя с борделями. В ХУ1 в. многие публичные бани были закрыты и стали возрождаться только в XVIII в., но уже как лечебные центры и, разумеется, раздельные. В России такой социальный контроль начал внедряться позже и , как и все остальные запреты , менее эффективно. Смешанные бани в Петербурге Сенат запретил в 1743 году, в 1760 г. это распоряжение было подтверждено и распространено на всю страну , но плохо соблюдалось.

Впрочем, ничего особенно сексуального большей частью не происходило. Массон рассказывает, будто при купании в реке какая-то старуха, ухватив не умеющего плавать молодого мужчину за соответствующее место, заставила его, на потеху остальным купальщикам, нахлебаться воды. Но подобная вольная возня была скорее исключением, чем правилом, а в семейных банях этим вовсе не занимались. Казанова рассказывает, что мылся в бане вместе с тридцатью или сорока голыми мужчинами и женщинами, "кои ни на кого не смотрели и считали, что никто на них не смотрит." Это отсутствие стыда он объясняет "наивной невинностью". Прославленный соблазнитель был удивлен тем, что никто даже не взглянул на купленную им за 100 рублей 13-летнюю красавицу, которую он назвал Заирой.

Хотя в ХУ1-ХУП веках православная церковь, как и западное христианство, усиливает табуирование наготы, предлагая верующим спать не нагишом, а в сорочке, не рассматривать свое тело даже в бане или в наедине с собой (даже частое мытье в бане вызывает у некоторых духовников неодобрение), эти нормы были малоэффективными, нагота оставалась для россиян более нормальным явлением жизни, чем для современных им англичан или французов.

Значительно меньше было в России и вербальных запретов. Иностранцев удивляла откровенность и циничный натурализм русского мата и народной культуры. Дело не только в лексике, но и в содержании. Русские так называемые "эротические сказки" не просто подробно и вполне натуралистично описывают сами сексуальные действия, но и предлагают абсолютно несовместимую с христианской моралью систему оценок. Они сочувственно рассказывают о многоженстве героев. Такие "сексуальные шалости" и поступки, как овладеть, не спрашивая ее согласия, спящей красавицей, или "обесчестить", изнасиловать девушку в отместку за отказ выйти замуж за героя, представляются народному сознанию вполне естественными, справедливыми, даже героическими. Конечно, эти сюжеты уходят в дохристианские времена, но на них продолжали воспитываться крестьянские дети и в XIX в.

Естественным дополнением гипертрофированной оппозиции души и тела было такое же резкое противопоставление "чистой" - духовной или супружеской - любви и "грязной" сексуальности, чувственности. Их соотношение всегда вызывало острые споры, политизировалось и связывалось с вестернизацией страны. Уже в XVIII веке, а то и раньше, в русском общественном сознании "Запад" выступает в двух прямо противоположных ипостасях. Одни мыслители связывают с европеизацией идею индивидуализации и утончения любовных чувств и переживаний. Другие, как автор знаменитого очерка "о повреждении нравов в России" князь М.М. Щербатов, наоборот, считают западное влияние развращающим, подрывающим основы исконно-русского целомудрия и нравственности. Договориться между собой эти люди, разумеется, не могли.

Как же возникло и чем поддерживалось это уникальное единство отрицающих друг друга противоположностей - патриархальщины и женственности, бестелесной духовности и бесстыдной похабщины, целомудренной любви и бездуховной похоти? На мой взгляд, оно вытекает из общих особенностей российской истории.

Как писал Василий Ключевский, "история России есть история страны, которая колонизуется. Область колонизации в ней расширялась вместе с государственной ее территорией". Для понимания особенностей русской сексуальной культуры эта экстенсивность особенно важна.

Растянувшийся на несколько столетий процесс христианизации, в который все время включались новые народы и народности, был во многом поверхностным, верхушечным. В народных верованиях, обрядах и обычаях христианские нормы не только соседствовали с языческими, но зачастую перекрывались ими.

Древнеславянское язычество не отличалось ни особым целомудрием, ни особой вольностью нравов. Как и многие другие народы, славяне считали сексуальность космическим началом. Женственная березка в русских песнях нежно и страстно сплеталась с могучим дубом. Мать сыра-земля оплодотворялась небесным дождем. В славянской мифологии существовали многочисленные женские божества. Особенно важны были рожаницы - девы, определявшие судьбу человека при рождении. Аграрным женским божеством плодородия и одновременно покровительницей брака была Лада.

Рожаницам соответствовало загадочное мужское божество - род. Некоторые исследователи приписывали ему особое значение, ставя впереди рожаниц и обозначая, как имя собственное, с прописной буквы. Однако это, по-видимому, неверно.

Как у других племен, у славян существовали многочисленные оргиастические обряды и праздники, когда мужчины и женщины сообща купались голыми. Мужчины символически оплодотворяли Землю, например, сеяли лен без штанов, иногда и вовсе голыми, а женщины, задрав подолы и демонстрируя небу свои гениталии, тем самым вызывали дождь. В некоторых районах Украины еще в XIX веке вместо ритуального совокупления на полях в период посевной существовал обычай перекатывания парами по засеянному полю и т.д. Некоторые брачные обряды включали в себя фаллические элементы - демонстрацию, облизывание и целование "срамоты мужской" и т.п.

Типичный древнерусский фаллический образ - животное, чаще всего лев, с длинным не то хвостом, не то половым членом, представлен даже в орнаментах средневековой церковной архитектуры (храм Покрова на Нерли, Дмитриевский собор во Владимире и др.)

Для понимания дохристианского сексуального символизма очень важна история и семантика русского мата. Язык ругательств и оскорблений, так называемая инвективная лексика, очень древен. Категории архаического сознания располагаются как бы между двумя полюсами: святого, наделенного божественной благодатью и воспринимаемого как нечто особо чтимое, дорогое, и демонического, нечистого. Оба эти понятия трактуются также в переносном смысле, как чистое и нечистое: "грязное" = низкое = низменное = непристойное.

Поскольку и боги, и демоны представляли для людей опасность, в обыденной жизни от них старались держаться подальше, не вызывать и не называть их всуе, без надобности. Инвективная лексика эти запреты нарушает, причем сила оскорбления прямо пропорциональна значимости нарушаемого им запрета.

Тут есть своя этническая, культурная специфика. В национальных культурах, где особенно высок статус родственных отношений по материнской линии, большую роль могут играть сексуальные оскорбления матери ("мат"). В культурах, особенное внимание обращающих на сексуальную жизнь общества, наиболее грубыми оскорблениями будут словосочетания с коитальным смыслом, необязательно обращенные на мать или других родственников оскорбляемого; таковы, например, англоязычные культуры. Итальянская, испанская, многие другие католические культуры для достижения сходного эффекта прибегают к оскорблению наиболее почитаемой святыни - Мадонны. Очень грубо звучат бранные слова, включающие нарушение некоторых табу, связанных с чистоплотностью, если именно это человеческое качество особенно ценится в данной национальной культуре, например, японской или немецкой.

Среди "сексуальных" ругательств можно выделить несколько крупных блоков.

1) Отправление ругаемого в зону женских гениталий, в зону рождающих, производительных органов, в телесную преисподнюю ("пошел в ..."), -

не что иное как пожелание смерти. Как показал Михаил Бахтин, женское лоно является одновременно символом рождения и смерти.

2) Намек на то, что некто сексуально обладал матерью ругаемого, "… твою мать".

3) Обвинение в инцесте с матерью, широко представленное в английских ругательствах типа "motherfucker".

4) Обороты речи с упоминанием мужских гениталий (типа "пошел на хуй") ставят ругаемого в женскую сексуальную позицию, что равносильно лишению мужского достоинства и вирильности.

Русский язык особенно богат "матерными" выражениями, которые встречаются также в венгерском, румынском, новогреческом, китайском, суахили и многих других языках. Однако интерпретация этих выражений - кто именно имел твою мать - неоднозначна. Иногда подразумеваемым субъектом действия является говорящий, который тем самым как бы утверждает "Я - твой отец" или "Я мог бы быть твоим отцом", зачисляя ругаемого в низшую социально-возрастную категорию. Одно китайское ругательство, как сообщил мне М.В. Крюков, буквально означает "Ты мой сын". В русском языке местоимение "Я" в этом контексте почти никогда не употребляется, а "матерные" обороты используются не только для обозначения прошлого события, но и в повелительном наклонении и в инфинитиве.

Однако и без уточнения субъекта ругательство является очень сильным, - бросая тень на нравственность матери ругаемого, они тем самым ставят под сомнение его происхождение. Еще одна интерпретация, восходящая к запискам немецкого дипломата XVI века барона Сигизмунда фон Герберштейна, считает субъектом "срамного" действия пса, связывая его с распространенными во многих языках выражениями типа "сукин сын", польское "пся крев" и т.п. Если учесть, что собака в XVI веке считалась нечистым животным, оскорбление было очень сильным.

Матерная брань уже в Древней Руси оценивалась как кощунство, оскверняющее и Матерь Божию, и мифологическую "Мать сырую землю", и собственную мать ругающегося. Однако ничего не помогало, поскольку матерные выражения сами имеют сакральное происхождение и в прошлом были связаны с ритуальными функциями.

По мнению Б.А. Успенского, на самом глубинном, исходном уровне эти выражения соотносятся с мифом о священном браке Неба и Земли, результатом которого является оплодотворение Земли. Связь матерной брани с идеей оплодотворения проявляется в ритуальном свадебном и аграрном сквернословии, а также в ассоциации ее с громовым ударом. На этом уровне она не только не имела кощунственного смысла, но была магической формулой, священным заклинанием (аналогичные формулы существуют в буддизме).

На втором, более поверхностном уровне субъектом действия становится Пес как противник Громовержца и демоническое начало. Матерные выражения приобретают при этом кощунственный характер, выражая идею осквернения земли Псом, причем ответственность за это падает на голову собеседника.

На третьем, еще более поверхностном, уровне объектом подразумеваемого действия становится женщина, тогда как субъектом его остается пес. Матерная брань переадресуется теперь непосредственно к матери собеседника и становится, прямым оскорблением, ассоциируясь с выражениями типа "сукин сын" .

Наконец, на самом поверхностном, светском уровне субъектом действия становится сам говорящий, а его объектом - мать собеседника. Брань становится указанием на распутство, сомнительное происхождение и т.д.

Самая залихватская русская матерщина не всегда была оскорблением. По наблюдениям русских этнографов XIX в., сквернословие в обращении вызывало обиду только если произносилось серьезным тоном, с намерением оскорбить, в шутливых же мужских разговорах оно служило дружеским приветствием или просто "приправой", не имевшей также специально-сексуального смысла (этого не понимали иностранцы, почему русские и казались им прямо-таки сексуальными маньяками).

Матерная лексика не только повсеместно употреблялась в быту, она пронизывает весь русский фольклор. Как пишут канадские лингвисты Феликс Дрейзин и Том Пристли, "мат - это теневой образ русского языка в целом. С семантической точки зрения, нас интересуют способы сообщения, посредством мата, общих повседневных смыслов, выходящих за пределы прямого оскорбления и секса. Мы видим в мате особую форму экспрессивного, нестандартного языка, который по самой сущности своей нейтрален по отношению к обозначаемым им значениям. Трехэтажный мат является поэтому не просто скопищем непристойностей, но системой рафинированных, сложных структур. Мат это потенциально безграничное количество выражений...

Мат характеризуется острым контрастом между узкой ограниченностью его базовых элементов... и богатыми семантическими возможностями их применения... Этот контраст порождает в мате эстетическую функцию "овладения реальностью" путем выхода за пределы базового обсценного словаря. Эта функция возвышает мат до уровня особого жанра народного искусства, в котором более или менее искушены миллионы русских".

В высшей степени откровенными и непристойными всегда были и поныне остаются народные частушки, которые, кстати, распевали не только парни, но и девушки. Ролан Быков, который играл роль скомороха в фильме Андрея Тарковского "Андрей Рублев", рассказывал, что Тарковский, чтобы добиться абсолютной исторической достоверности, хотел использовать в фильме подлинные песни, которые распевали скоморохи рублевских времен. Достать эти тексты оказалось очень трудно - они были строго засекречены. А когда их все-таки получили, их не удалось использовать, - то была сплошная матерщина.

Не так уж сильно отличаются и современные частушки. Вот несколько сравнительно приличных современных частушек, записанных Николаем Старшиновым:

Разрешите вас потешить
И частушки вам пропеть.
Разрешите для начала
На хуй валенок надеть!

У милашки под подолом
Неостриженный баран.
Подыми, милашка, ногу -
Я барану корму дам.

Все б я пела, все б я пела,
Все бы веселилася,
Все бы я под ним лежала,
Все бы шевелилася!

Я, бывало, всем давала
По четыре разика.
А теперь моя давалка
Стала шире тазика!

И дать - говорят,
И не дать - говорят.
Лучше дать, чем не дать -
Все равно говорят.

Я лежала с Коленькой
Совершенно голенькой,
Потому что для красы
Я сняла с себя трусы.

Очень вольные сцены изображал народный лубок. Хотя в 1679 г. была введена строгая церковная цензура, а в XVIII в. на этот счет было издано несколько правительственных указов, стиль лубочной живописи не менялся. Иногда сравнительно благопристойные картинки сопровождались малопристойными текстами. Один из них, относящийся к XVIII в., рассказывает, как три "младые жены", чтобы подшутить над плешивым стариком, сказали ему, что он должен смазывать голову "сливою женскою". Старик в ответ на это вынул свою "исподнюю плешь" и сказал, что уже сорок лет полощет ее "сливою женской", а волосы на ней так и не выросли.

Разумеется, подобные картинки и тексты можно найти не только в русском народном творчестве, достаточно вспомнить того же Рабле. Но очень уж они контрастировали с тем, что было официально дозволено.

Как повлияла на сексуальный символизм и сексуальное поведение русичей христианизация Киевской Руси, начавшаяся в IX и завершившаяся в XI веке? Прежде всего, христианизация принесла с собой неизвестные раньше ограничения и негативное отношение к сексу как таковому. Православие, как и вообще христианство, считает секс и все с ним связанное, нечистым порождением Сатаны. Однако разграничение "нечистого" и "греховного" было довольно расплывчатым. В средневековой иконографии Адам и Ева в раю, до грехопадения, изображались без половых признаков, которые появляются только после грехопадения.

Важнейшим символом сексуального желания в русской иконописи были большие, висячие груди; ими иногда наделялись даже прелюбодеи-мужчины. Змей-искуситель (в греческом языке это слово мужского рода, в русском же были возможны как мужская - "змий", так и женская - "змея" формы) также иногда изображался с большими женскими грудями. И позже женщина обычно изображается как опасный источник соблазна. В одной русской сказке женщина умудряется соблазнить и перехитрить самого дьявола. Хорошая, порядочная женщина является и должна быть абсолютно асексуальной.

Характерен в этом смысле один эпизод из повести о православных святых Петре и Февронии. Чтобы отклонить греховные посягательства одного из бояр своего мужа, княгиня Феврония велела ему зачерпнуть воды с разных сторон лодки и затем спросила его, есть ли разница во вкусе. Когда боярин ответил отрицательно, мудрая княгиня сказала: точно так же сексуально одинаковы разные женщины, поэтому нет никакого смысла вожделеть к чужой жене, пренебрегая собственной.

Целомудрие ("полная мудрость"), сохранение девственности и отказ от половых сношений даже в браке (жить, "плотногодия не творяху") почитались "святым делом". Непорочное, "бессеменное зачатие", которое канонически ограничивается Иисусом Христом, иногда распространялось и на некоторых православных святых. Согласно житию святого Дмитрия Донского, этот вполне исторический князь и его жена, княгиня Авдотья, обходились без плотских отношений, что не помешало им родить многочисленных детей.

Впрочем, отступления от этого аскетического принципа были не только допустимыми, но и законными: "в своей бо жене нет греха". Однако только в законном церковном браке и исключительно "чадородия ради", а не "слабости ради".

Все физиологические проявления сексуальности считались нечистыми и греховными. Ночные поллюции и сопутствующие им эротические сновидения рассматривались как прямое дьявольское наваждение, заслуживающее специального покаяния. Половое воздержание было обязательным по всем воскресеньям и церковным праздникам, по пятницам и субботам, а также во все постные дни. При строгом соблюдении всех этих запретов, люди могли заниматься сексом не больше 5-6 дней в месяц. Особенно много заботы клирики проявляли о воздержании по субботам, поскольку по старым языческим нормам именно субботние вечера лучше всего подходили для секса.

Считалось, что ребенок, зачатый в неположенный день, уже несет на себе бремя греха, хотя некоторые иерархи, например, епископ Новгородский Нифонт (XII век), полагали, что молодые супруги, если они не смогут удержаться от близости в праздник или во время поста, достойны снисхождения. Лишь бы только не было прелюбодеяния "с мужескою женою".

Чтобы супругам было легче соблюдать правила воздержания, некоторые духовные лица рекомендовали им иметь в доме две кровати и спать отдельно, что было в то время мало реально.

Хотя в принципе половая жизнь в браке допускалась, она все-таки оскверняла человека. Скверна подлежала смытию. Мужчина, не вымывшийся ниже пояса после полового акта, не смел ни войти в церковь, ни целовать святые мощи, ни посещать святых отшельников. Церковные иерархи спорили о том, возможно ли иметь супружеские отношения в присутствии икон, крестов и прочих священных предметов. Епископ Нифонт, ссылаясь на греческие обычаи, не усматривал в этом греха, но в XVI веке возобладало противоположное мнение.

Еще больше запретов накладывалось на женскую сексуальность. Менструирующая женщина не должна была ни иметь половых сношений с мужем, ни ходить в церковь, ни получать причастие. Нарушение этого запрета каралось довольно строго. По одной легенде женщина в периоде менструации, нечаянно зашедшая на могилу неизвестного святого, была поражена молнией. В другом рассказе, женщина, принимавшая причастие каждую неделю, превратилась в лошадь. Если менструации неожиданно начинались в церкви, женщина должна была немедленно уйти, как бы это ни было ей неловко. В противном случае назначалось церковное покаяние: шесть месяцев поста и по пятьдесят земных поклонов ежедневно.

Строго регламентировались сексуальные позиции. Единственной "правильной" позицией была так называемая миссионерская: женщина лежит на спине, а мужчина - на ней ("Живот на живот - все заживет") . Эта позиция в России называлась "на коне" и подчеркивала господство мужчины над женщиной в постели, как и в общественной жизни. Напротив, позиция "женщина сверху" считалась, как и на Западе, "великим грехом" , вызовом "образу Божию" и наказывалась, по большинству пенитенциалиев, длительным, от 3 до 10 лет, покаянием, с многочисленными ежедневными земными поклонами. Интромиссия сзади тоже запрещалась, так как напоминала поведение животных или гомосексуальный контакт. Вагинальная и анальная интромиссия сзади считались одинаково противоестественными и назывались "скотским блудом" или "содомским грехом с женою". Минимальное покаяние за этот грех составляло 600 земных поклонов, максимальное - отлучение от церкви. При этом принимались во внимание конкретные обстоятельства: как часто практиковалась греховная позиция, кто был ее инициатором, участвовала ли жена добровольно или по принуждению мужа. Молодым парам, до 30 лет, обычно делалось снисхождение, старшие наказывались суровее.

Внегенитальные ласки, например, глубокий поцелуй, также были греховными, но наказывались сравнительно легко, 12 днями поста. Один русский пенитенциалий называет такой поцелуй "татарским", хотя они были известны на Руси задолго до татаро-монгольского нашествия. Введение мужем во влагалище жены пальца, руки, ноги или предмета одежды наказывалось тремя неделями поста. Фелляция и куннилингус были более серьезными грехами - за них полагалось от двух до трех лет поста, почти как за прелюбодеяние или кровосмешение со свойственниками.

Поскольку единственным оправданием половой жизни было деторождение, всякая попытка предотвратить зачатие была настолько греховной, что контрацепция, искусственный аборт и детоубийство сплошь и рядом не различались, одинаково называясь "душегубством". Иногда попытки предотвратить зачатие с помощью трав или заговоров карались даже строже, чем аборт, потому что это было не только покушение на жизнь не родившегося младенца, но и языческое, антихристианское знахарство и ворожба, которыми занимались "бабы богомерзкие". Вообще сексуальные грехи, как и на Западе, часто ассоциировались с колдовством.

Церковь стремилась поставить под свой контроль не только поведение людей, но и их помыслы. Но хотя греховными были все не освященные церковью половые связи, основное внимание уделялось защите института брака. Супружеская измена, "прелюбодеяние" считалось гораздо более серьезным прегрешением, нежели "блуд".

Супружеская верность была главной семейной добродетелью, особенно для женщин. Муж признавался прелюбодеем только в том случае, если имел на стороне не только наложницу, но и детей от нее, тогда как жене ставилась в вину любая внебрачная связь.

Образ целомудренной и верной супруги занимает важное место в древнерусской литературе. Еще больше прославлялось и поэтизировалось материнство: рождение и воспитание детей составляли социальную и духовную сущность брака.

Браки заключались рано, не по собственной воле молодых, а по усмотрению родителей. Иногда жених даже не видел свою невесту до самой свадьбы. Одним из доводов в пользу ранних, до 14-15 лет, браков было сохранение целомудрия. За утрату его и за добрачные связи детей отвечали их родители. Хотя потеря невинности до брака не была по закону препятствием к его заключению, девственности придавали большое значение.

Среди свадебных и венчальных ритуалов XIV-XV веков существовал унизительный обычай "вскрывания" невесты, с целью определения ее "почестности", однако он не был всеобщим. Вот как описывал этот ритуал итальянский дипломат ХУ1 века Барберини: " Молодой объявлял родственникам супруги, как он нашел жену - невинною или нет. Выходит он из спальни с полным кубком вина, а в донышке кубка просверлено отверстие. Если полагает он, что нашел жену невинною, то залепляет отверстие воском. В противном же случае молодой отнимает вдруг палец и проливает оттуда вино".

К сексуальным похождениям неженатых мужчин и юношей церковь, как и крестьянская община, относились более снисходительно, особенно если связь была не с замужней женщиной, а с "блудницей", рабыней или вдовой.

Много места в пентенциалиях занимает "противоестественный" секс. Самым массовым грехом была, конечно, мастурбация, которую называли греческим словом "малакия" или славянским "рукоблудие". Мастурбировать или даже сознательно предаваться похотливым мыслям значило вызывать Дьявола. В одной легенде, распространенной в России XVII века, юноша, регулярно занимавшийся рукоблудием, обнаружил, что его член превратился в змею. Но поскольку этот порок не затрагивал главных социальных интересов и к тому же был очень распространен, его наказывали сравнительно мягко - постом от 40 до 60 дней и многочисленными земными поклонами. Техника мастурбации значения, по-видимому, не имела, но страх перед ней был велик и такие факты редко придавались гласности. Даже на рубеже XX в., корреспондент Этнографического бюро князя В.Н. Тенишева (Тенишевский архив - один из важнейших источников по истории быта и нравов русского крестьянства), описывая быт и нравы крестьян Владимирской губернии, писал, что "противоестественные шалости встречаются среди детей, среди взрослых таких случаев нет"; однако в другом отчете описывается случай онанирования при помощи колесной гайки от тарантаса.

Понятие "содомии" в Древней Руси было еще более расплывчатым, чем на Западе, обозначая и гомосексуальные отношения, и анальную интромиссию, независимо от пола партнеров, и вообще любые отклонения от "нормальных" сексуальных ролей и позиций, например, совокупление в позиции "женщина сверху". Самым серьезным грехом было "мужеблудие" или "мужеложство", когда связь с "неправильным" сексуальным партнером усугублялась "неправильной" сексуальной позицией (анальная пенетрация). Однако на Руси к этому пороку относились терпимее, чем на Западе; церковное покаяние за него колебалось от одного до семи лет, в тех же пределах, что и гетеросексуальные прегрешения. При этом во внимание принимали и возраст грешника, и его брачный статус, и то, как часто он это делал, и меру его собственной активности. К подросткам и молодым мужчинам относились снисходительнее, чем к женатым. Если анальной пенетрации не было, речь шла уже не о мужеложстве, а всего лишь о рукоблудии.

Лесбиянство считалось разновидностью мастурбации. Епископ Нифонт (XII в.) считал сексуальный контакт двух девушек-подростков меньшим грехом, чем гетеросексуальный "блуд", особенно если девственная плева оставалась целой.

Хотя православную церковь очень заботило распространение гомосексуальности в монастырях, к бытовым ее проявлениям относились терпимо. В Домострое содомия упоминается вскользь, как бы между прочим. В Стоглаве (1551) ей посвящена специальная глава "О содомском грехе", предписывающая добиваться от виновных покаяния и исправления, "а которые не исправляются, ни каются, и вы бы их от всякие святыни отлучали, и в церковь входу не давали". Однако, как не без иронии подметил Леонид Хеллер , пьянство осуждается там гораздо более темпераментно.

Почти все иностранные путешественники и дипломаты, побывавшие на Руси в XV-XVII вв. (Герберштейн, Олеарий, Маржерет, Коллинс и др.), отмечали широкое распространение гомосексуальности во всех слоях общества и удивительно терпимое, по тогдашним европейским меркам, отношение к нему. Английский поэт Джордж Тэрбервилл, посетивший Москву в составе дипломатической миссии в 1568 г., был поражен открытой гомосексуальностью русских крестьян сильнее, чем казнями Ивана Грозного. В стихотворном послании своему другу Эдварду Данси он писал:

Хоть есть у мужика достойная супруга,
Он ей предпочитает мужеложца-друга.
Он тащит юношей, не дев, к себе в постель.
Вот в грех какой его ввергает хмель.

По-видимому, несмотря на свои многочисленные женитьбы, баловался с переодетыми в женское платье юношами и сам Иван Грозный; такие подозрения высказывались современниками по поводу его отношений c юным женоподобным Федором Басмановым, который услаждал царя пляской в женском платье.

Как писал хорватский католический священник Юрий Крижанич, проживший в России с 1659 по 1677 год, "здесь, в России, таким отвратительным преступлением просто шутят, и ничего не бывает чаще, чем публично, в шутливых разговорах один хвастает грехом, иной упрекает другого, третий приглашает к греху; недостает только, чтобы при всем народе совершали это преступление".

Митрополит Даниил, популярный московский проповедник эпохи Василия III, в своем двенадцатом поучении сурово осуждает женоподобных молодых людей, которые "... женам позавидев, мужское свое лице на женское претворяеши": бреют бороду, натираются мазями и лосьонами, румянят щеки, обрызгивают тело духами, выщипывают волосы на теле и т.п.

Столетием позже знаменитый непримиримый протопоп Аввакум навлек на себя страшный гнев воеводы Василия Шереметева, отказавшись благословить его сына, "Матфея бритобрадца". Комментируя это место аввакумовой автобиографии, известный специалист по древнерусской литературе Н.К. Гудзий писал, что мода брить бороду пришла на Русь с Запада в XVI веке. "Бритье бороды тогда имело эротический привкус и стояло в связи с довольно распространенным пороком мужеложства".

Конечно, здесь возможны преувеличения: служители церкви всегда были склонны преувеличивать пороки своей паствы, а обвинения в сексуальной ереси помогали скомпрометировать врага. Тем не менее, С.М. Соловьев доверял этим свидетельствам и писал, в свойственном его эпохе морализаторском стиле: "Нигде, ни на Востоке, ни на Западе, не смотрели так легко, как в России, на этот гнусный, противоестественный грех".

Вероятно, за этим стояла не сознательная терпимость, а равнодушие и натуралистически-варварское принятие "фактов жизни" (в Западной Европе так тоже было в раннем средневековье, костры инквизиции зажглись значительно позже). Как бы то ни было, ни в одном русском законодательстве до Петра Великого, гомосексуализм не упоминался и не наказывался.

Очень сурово осуждалось церковью сексуальное насилие. Во всех древних обществах оно было массовым явлением, особенно в периоды войн и мятежей, которые происходили, в сущности, постоянно. Православная церковь занимала в этом вопросе самые непримиримые позиции. В отличие от права многих других народов, рассматривавших изнасилование как разновидность блуда или прелюбодеяния, православная церковь выдвигает на первый план наносимое женщине "бесчестье".

Согласно Русской правде Ярослава Мудрого, дела об изнасиловании подлежали двойной юрисдикции, духовной и светской. Семейный статус изнасилованной женщины не имел значения, так же как и социальное положение насильника. Тем не менее изнасилование знатной женщины наказывалось более высоким штрафом, чем простолюдинки. Кроме того, принималась во внимание репутация женщины. Последующая женитьба виновника на жертве не являлась смягчающим обстоятельством; человек, обесчестивший женщину, не считался подходящим зятем и должен был понести заслуженную кару. Вообще в том, что касается защиты женской чести, русское церковное и светское право было часто лучше западноевропейского.

Как справедливо отмечает Ева Левин, многие ограничения, которые церковь накладывала на сексуальность, объективно были в интересах женщин, защищая их от мужского произвола. Да и вообще православие, как и в целом средневековое христианство, сыграло важную положительную роль в деле смягчения и цивилизации сексуальных нравов и отношений между полами.

Но насколько эффективными были церковные предписания, как религиозная норма соотносилась с повседневной действительностью и как они изменялись и эволюционировали в ходе исторического развития? Ответить на этот вопрос довольно трудно.

Во-первых, сами нормы сплошь и рядом неоднозначны. Часто церковный канон требовал одного, а народные обычаи, укорененные в более древних языческих представлениях, - совершенно другого. Многие церковные предписания народное сознание не принимало всерьез, согласно сохраненной Далем поговорке "Грех - пока ноги вверх, а опустил - так и Бог простил" .

Во-вторых, никогда и нигде социально-культурные нормы не выполняются всеми и полностью. Тут всегда существует множество социально-классовых, сословных, исторических, региональных и индивидуальных вариаций. Чем сложнее общество - тем больше в нем нормативных и поведенческих различий, которых ни в коем случае нельзя усреднять.

В-третьих, эволюция форм сексуального поведения неразрывно связана с изменением институтов, форм и методов социального контроля. Одни действия контролируются церковью, другие - семьей, третьи - сельской общиной, четвертые - государством и т.д. Причем разные институты и способы социального контроля всегда так или иначе взаимодействуют, подкрепляя или ослабляя друг друга.

Изучение реальной истории нравов требует гораздо более разнообразных источников, чем история нормативных канонов. Сексуальность средневековой России изучается в основном по законодательным документам, пенитенциалиям и житиям святых. Позже к ним добавляются многочисленные другие источники: демографические данные переписей населения, социально-медицинская статистика, этнографические описания народных обычаев, личные документы (дневники, автобиографии, письма), художественная литература, биографии, педагогические сочинения и многое, многое другое. Но каждый вид источников имеет собственную специфику. Кроме того, приходится считаться с тем, под каким углом зрения и с какой целью составлен тот или иной документ или описание. Писатель или этнограф, симпатизирующий крестьянской общине, описывает ее иначе, нежели тот, кто считает ее тормозом исторического развития. Далеко не одно и то же, обсуждается ли сексуальность в связи с эволюцией института брака, в рамках проблемы проституции или в контексте эпидемиологии венерических заболеваний.

Применительно к России широкие обобщения особенно трудны и рискованны. Огромные размеры и многонациональность страны неизбежно порождают множество региональных различий и вариаций. Растянувшийся на несколько столетий процесс христианизации, в который все время включались новые народы и народности, был во многом поверхностным, верхушечным. В народных верованиях, обрядах и обычаях христианские нормы не только соседствовали с языческими, но зачастую перекрывались ими.

Как пишет Б.А. Успенский, "анти-поведение всегда играло большую роль в русском быту. Очень часто оно имело ритуальный, магический характер, выполняя при этом самые разнообразные функции (в частности, поминальную, вегетативную и т.п.). По своему происхождению это магическое анти-поведение связано с языческими представлениями о потустороннем мире. Оно соотносилось с календарным циклом и, соответственно, в определенные временные периоды (например, на святки, на масленицу, в купальские дни) анти-поведение признавалось уместным и даже оправданным (или практически неизбежным).

Будучи антитетически противопоставлено нормативному, с христианской точки зрения, поведению, анти-поведение, выражающееся в сознательном отказе от принятых норм, способствует сохранению традиционных языческих обрядов. Поэтому наряду с поведением антицерковным и вообще антихристианским здесь могут наблюдаться архаические формы поведения, которые в свое время имели вполне регламентированный, обрядовый характер; однако языческие ритуалы не воспринимаются в этих условиях как самостоятельная и независимая форма поведения, но осознаются - в перспективе христианских представлений - именно как отклонение от нормы, т.е. реализация "неправильного" поведения. В итоге анти-поведение может принимать самые разнообразные формы: в частности, для него характерно ритуальное обнажение, сквернословие, глумление над христианским культом".

Духовные лица особенно жаловались на святочные игры. Вяземский иконописец старец Григорий в 1661 г. доносил царю Алексею Михайловичу, что у них в Вязьме "игрища разные и мерзкие бывают вначале от Рождества Христова до Богоявления всенощные, на коих святых нарицают, и монастыри делают, и архимандрита, и келаря, и старцов нарицают, там же и жонок и девок много ходят, и тамо девицы девство диаволу отдают".

В сфере любовных и сексуальных отношений позиции язычества были особенно крепки. Петербургский историк Борис Миронов, подвергший количественному анализу 372 заговора, распространенных среди крестьян первой половине XIX в., нашел, что на 6 любовных заговоров с христианской атрибутикой, приходилось 25 языческих и 2 синкретических, т.е. нехристианская символика составляет почти 82 процента.

В некоторых свадебных и календарных обрядах сохранялись явные пережитки древних оргиастических праздников и группового брака. Например, на русском Севере в конце XIX-начале XX в. еще бытовали "скакания" и "яровуха", которые уже Стоглавый собор объявил "бесовскими". Их подробно описывает Т. А. Бернштам.

"Скакания" (от глагола "скакать") происходили накануне венчания в доме жениха, куда молодежь, включая невесту, приходила "вина пить", после чего все становились в круг, обхватив друг друга за плечи, и скакали, высоко вскидывая ноги, задирая подолы юбок и распевая песни откровенно эротического содержания. Заканчивалось это групповое веселье сном вповалку.

"Яровуха" (по имени языческого божества плодородия Ярилы) состояла в том, что после вечеринки в доме невесты вся молодежь оставалась там спать вповалку, причем допускалась большая вольность обращения, за исключением последней интимной близости. Это был типичный "свальный грех", форма группового секса.

Описания подобных обычаев в этнографической литературе весьма противоречивы. Один из корреспондентов этнографического бюро князя В.Н. Тенишева писал в 1890-х годах о Пошехонском уезде Ярославской губернии, что хотя ныне такого обычая не существует, "в старину, говорят, в некоторых глухих местах уезда, как, например, в Подорвановской волости, на деревенских беседах... были "гаски". Молодежь, оставшись одна, гасила лучину и вступала между собой в свальный грех. Ныне только кое-где сохранилось одно слово "гаски". Однако другой информатор, признавая нескромность и грубость деревенских ласк и ухаживаний, подчеркивал, что деревенское общество, особенно старики, строго контролировали сохранение целомудрия: "Общественное мнение одобряло постоянство пар и сохранение определенного предела в степени близости, за который переступали, как правило, лишь после свадьбы".

Не в силах побороть бесчисленные и разнообразные пережитки язычества, православие было вынуждено, если не прямо инкорпорировать их, то смотреть на некоторые из них сквозь пальцы. Поэтому оно кажется порой более реалистичным и терпимым, чем католицизм, - например, в таких вопросах как безбрачие духовенства. Однако вынужденные уступки неискоренимой "натуралистичности" крестьянского быта и концепции человеческой природы компенсировались усиленным спиритуализмом и внемирским аскетизмом самой церковной доктрины, что дает основание многим мыслителям говорить об особой, исключительной "духовности" православия.

Противоречие между высочайшей духовностью и полной бестелесностью "сверху" и грубой натуралистичностью "снизу", на уровне повседневной жизни, красной чертой проходит через всю историю русской культуры, включая многие крестьянские обычаи.

В русской деревне высоко ценилась девственность. Само слово "невеста" буквально означает "неведомая", "неизвестная". В русской свадебной обрядности был широко распространен обычай "посада": невеста должна была сесть на особое священное место, но не смела сделать это, если она уже потеряла девственность. Интересно, что такое же требование сохранения девственности формально предъявлялось и жениху. Если в первую брачную ночь невеста оказывалась нецеломудренной, брак мог быть расторгнут. Кое-где такой невесте, ее родителям или свахе в знак позора одевали на шею хомут как символ женских гениталий и одновременно - знак отнесения "грешницы" к миру не знающих культурных запретов животных. От деревенской цензуры нравов практически невозможно было укрыться.

В то же время, как и в странах Западной Европы (Франция, Испания, Германия, северная Италия, Скандинавия) в русском быту и свадебной обрядности действовали совсем другие нормы, в которых нетрудно увидеть пережитки группового или пробного брака. Повсеместно принятые формы группового общения молодежи - "посиделки", "поседки", "беседки", "вечерки", "игрища", украинские "вечерныци" - не только допускали, но и требовали некоторой вольности в обращении, так что девушка, чересчур усердно сопротивлявшаяся ухаживанию и вольным шуткам, могла даже быть исключена из собрания.

На Украине, как и ряде стран Западной Европы, существовал обычай "досвиток" или "подночовывания", когда парень, иногда даже двое или трое парней, оставались с девушкой до утра. Хотя официально считалось, что они сохраняли при этом целомудрие, практически дело зависело от их личного усмотрения. Строго запрещалась только связь девушки с парнем из чужой деревни. Этот обычай сохранялся даже в 1920- х годах. По данным одного опроса, 73.4 % украинских девушек начали свою половую жизнь именно во время подночевывания. .

В русских деревнях такой обычай неизвестен. Половую близость, если она имела место, старались держать в тайне, хотя друзья молодых людей часто о ней знали. Тем не менее нравы и обычаи русской деревни никогда не были вегетарианскими. Вот как выглядели отношения крестьянской молодежи Владимирской губернии в конце XIX - начале XX в., по данным информаторов князя Тенишева.

"Пора половой зрелости наступает в 14-16 лет. Девушки внешне ее стыдятся, но между собой этим "выхваляются". Парни целомудрия не хранят. Из шестидесяти особ женского пола более десяти, по подсчетам корреспондента, помогают утрате невинности парням. На это смотрят сквозь пальцы, однако девушку, потерявшую невинность, как правило, не сватают."

"Возраст достижения половой зрелости для девушек 15 лет, для парней - 16 лет. Родители эти перемены воспринимают спокойно и не препятствуют гулянию по ночам."

"Половая зрелость наступает незаметно, в свой срок. Относятся к этому "запросто", а узнают от этом чаще всего случайно: так, например, если девушка в воскресный день не идет в церковь, то объяснять никому ничего не приходится. Посторонние скажут о такой девушке, что она уже "на себе носит".

"Отношение парней к девицам грубовато-вольное (поощрительное замечание "ай да девка" сопровождается ударом кулака по спице избранницы), на что девицы притворно сердятся. На подобных встречах бывают песни, пляски, исполняются частушки, но в основном непристойного содержания (напр. "Милашка моя,/ Уважь-ка меня!/ Если будешь уважать,/ Я с тобой буду лежать" ).

"Каждый парень не моложе 17 лет выбирает себе девушку, выбор свободен, если же парень придется не по нраву, то девушка может "не стоять" с ним. Девушки ценят в парнях силу, ловкость, умение красноречиво говорить и играть на гармони. Одежда также играет не последнюю роль. Эталон красоты парня: гордая поступь, смелый вид, высокий рост, кудрявые волосы. Эталон красоты девушки: плавная походка, скромный взгляд, высокий рост, густые волосы, "полнота, круглота и румянец лица". Парень считает себя неким "распорядителем поступков" выбранной им девушки, в ходу наказания за неповиновение девушки, даже побои. Однако на людях вольности или грубость не проявляются".

"Ухаживания сопровождаются некоторыми вольностями - "хватаниями", разного рода намеками, но ухажеры платьев не поднимают. Добрачные связи возникают, их внешне порицают и потому приходится скрываться. Честь девушки ценится высоко, поэтому лишение невинности считается позором, но в то же время опозоривший не несет за свой поступок никакой ответственности. Наблюдается упадок нравственности, особенно на фабриках. На половую связь девушки с зажиточным парнем смотрят снисходительно, однако имеющие таковую на посиделки не ходят, боясь быть осмеянными. Браки по любви явление редкое".

"Общение и поведение молодежи отличается свободой, даже днем позволяют себе объятия, ночью же допускаются все "безобразные вольности". Отношение родителей к подобному поведению самое безразличное, а в иных случаях родители сами посылают детей на "гульбища".

"Грубость при ухаживаниях позволительна, старшие на подобные вещи, как правило, смотрят сквозь пальцы, но некоторые отцы загоняют молодежь домой еще в сумерки".

"У каждый девушки есть парень, который называется игральщиком. Ему она дарит носовой платок, а он подносит ей колечко... В первые часы встреч молодежь ведет себя сдержанно, после хороводов позволяют себе развязные игры и разного рода вольности... Вечером парни и девушки любезничают наедине, каждая девушка со своим игральщиком. Отношение родителей к вольностям, которые позволяют себе их дети, снисходительное: "сами так гуливали".

"Добрачные связи имеют место, но тщательно скрываются и не рассматриваются как повод для женитьбы. Ночное или вечернее время прикрывают вольности и греховность поведения. Беременность, как правило, стараются "прикрыть венцом". В богатых семьях честь девушки ценится высоко: ей не позволяется не только "стоять" с парнями, но гулять по вечерам".

"До греха" дело доходит редко, поскольку честью девичьей дорожат, впрочем, в последнее время случаи ее утраты увеличиваются - сказывается влияние фабрики. В редких случаях парень женится на забеременевшей и фактически погубленной им девушке. такая девица достается лишь вдовцу. В народе считается грехом для девушки сойтись с человеком, который выше ее по положению в обществе".

Двойной стандарт в отношениях между парнями и девушками усугублялся имущественным расслоением деревни. Если парню удавалось хотя бы единожды соблазнить или насильно принудить девушку к близости, она уже ни в чем не могла ему отказать, боясь огласки. Этим пользовались охотники за богатыми невестами. Существовало даже понятие брака "по обману". Особенно страшна была беременность; крестьянская община в подобные казусы обычно не вмешивалась, все зависело от самого парня и договоренности между родителями молодых людей. При большом имущественном неравенстве любовников, чтобы избежать пересудов, иногда практиковалось условное, по взаимной договоренности, похищение невесты, после которого родителям, даже если они все заранее знали, оставалось только развести руками.

В целом внебрачные, "незаконные" рождения в дореволюционной русской деревне были сравнительно редки: в конце XIX в. они составляли лишь около 2 процентов , а в целом по Европейской России - 2,5-3 процента всех рождений. Однако во многих регионах, особенно на Севере, к добрачным связям и к рождению добрачных детей относились терпимо. Это не было препятствием к вступлению в брак, а кое-где даже помогало ему.

Вот как оценивали это крестьяне Вологодской губернии: "Холостяга пока женится, 2-3 детей имеет от разных матерей"; "Из 10 браков в одном только девушка выходит замуж непорочной"; "В большей части губернии девичьему целомудрию не придается строго значения. Имеющая ребенка может скорее выйти замуж - значит, не будет неплодна, а неплодность всегда приписывается жене". Сходные мнения и установки существовали в Западной Сибири.

О нравах владимирских крестьян один из тенишевских корреспондентов пишет:

"Потеря девственности не считается преступлением, об этом отзываются "преравнодушно". Честных девушек из десяти одна или две. Утрату девственности помогают скрыть свахи. К забеременевшей девице посторонние относятся снисходительно и даже с некоторым уважением, ибо девушка, "принявши грех, приняла и стыд" и тем не погубила невинную душеньку; со стороны же родных несчастная девица принимает побои "за позор роду и дому". Девушку, родившую ребенка, ни один парень замуж не возьмет".

Согласно другому информатору, "девственности невесты особо значения не придают. Обряд, совершаемый для проверки целомудрия, утратил силу около 25 лет назад. Правда, отдельные молодые жены, потерявшие невинность до свадьбы, прибегают к уловкам, не допуская полового сношения "до бани", ссылаясь на месячные очищения или сильные боли. Однако молодой супруг вправе упрекать жену и открыто обвинять в нецеломудрии, если обнаружится виновник, обольститель. С этого момента случай предается гласности и осуждается общественным мнением, молвой." Вообще "нецеломудрие невесты - основная причина семейных раздоров".

Большие споры вызывают особенности русской карнавальной, "смеховой" культуры. В Западной Европе она служила своего рода мостом между "высокой" и "низкой" культурой. В карнавале, исполненном веселья и эротики, участвовали все, даже духовные лица, причем в нем не было деления на исполнителей и зрителей. По выражению М. Бахтина, здесь "все активные участники, все причащаются карнавальному действу. Карнавал не совершают и, строго говоря, даже не разыгрывают, а живут в нем, живут по его законам, пока эти законы действуют".

В России, как указывают Юрий Лотман и Борис Успенский, мера игровой раскованности была гораздо уже. Знатные лица, тем более - духовные сами не участвовали в плясках и играх скоморохов, относясь к ним просто как к смешному зрелищу. Провоцирование смеха ("смехотворение") и чрезмерный "смех до слез" почитались в допетровской Руси греховными. Ограничивалась и самоотдача игровому веселью. Иностранцы с изумлением отмечали, что пляска на пиру у русского боярина была лишь зрелищем и, как всякое искусство, трудом: тот, кто плясал, не веселился, а работал, веселье же было уделом зрителей, слишком важных, чтобы танцевать самим. По словам одного польского автора начала XVII века, "русские бояре смеялись над западными танцами, считая неприличным плясать честному человеку... Человек честный, говорят они, должен сидеть на своем месте и только забавляться кривляниями шута, а не сам быть шутом для забавы другого: это не годится!"

Когда Иван Грозный заставлял бояр надевать маски и чужое платье, это было сознательным их унижением, а нередко и богохульством, за которым иногда следовала кровавая расправа. Явно кощунственными были и некоторые развлечения Петра I в кругу его приближенных, хотя он ввел также обычай вполне респектабельных придворных "машкерадов" и бальных танцев.

Разумеется, ограничения самоотдачи игровому веселью касались только "официального" поведения, мы не найдем их в крестьянской среде. Тем не менее чванство и повышенная забота о сохранении своего "лица" довольно характерны.

Судя по имеющимся данным, быт и нравы русского крестьянства, включая сексуальное поведение и ценности, оставались относительно стабильными в течение столетий. В центре всей жизни крестьянина стояла семья, а главным регулятором его отношений с окружающими была сельская община.

Для Европейской России было типично раннее и почти всеобщее вступление в брак. По свидетельству Николая Костомарова, в XVI-XVII в. "русские женились очень рано. Бывало, что жених имел от 12 до 13 лет... Редко случалось, чтобы русский долго оставался неженатым..." Правда, против слишком ранних браков возражали и церковь и государство. В 1410 г. митрополит Фотий в послании новгородскому архиепископу строго запрещал венчать "девичок меньши двунацати лет". Петр I в 1714 г. запретил дворянам жениться моложе 20 и выходить замуж до 17 лет. По указу Екатерины II (1775) всем сословиям запрещалось венчать мужчин моложе 15, а женщин - моложе 13 лет; за нарушение этого указа брак расторгался, а священник лишался сана. В дальнейшем нижняя граница брачного возраста еще более повысилась. В середине XIX в. разрешалось венчать невест лишь по достижении 16, а женихов - 18 лет.

Но и откладывать брак не рекомендовалось. В 1607 г. царь Василий Шуйский предписывал всем, что "держат рабу до 18 лет девку, а вдову после мужа более дву лет, а парня холостаго за 20 лет, а не женят и воли им не дают..., тем дати отпускныя..."

Память о ранних браках была еще повсеместно жива в конце XIX - начале XX в. Во многих районах они и реально существовали в скрытой форме. Отцы сосватывали своих детей-подростков в 12-15 лет, в 14-16 объявляли их женихом и невестой, а в 16-17 лет венчали. В южнорусских и западнорусских районах иногда устраивали действительную свадьбу 12-14-летних подростков со всеми обрядами, кроме брачной ночи, но до наступления совершеннолетия "молодые" жили порознь в домах своих родителей.

В Елатомском уезде Тамбовской губернии женили подростков, когда девочка еще играла в куклы, а ее мужа наказывали розгами. Постепенно их приучали видеть друг друга и играть, но на ночь разводили по домам или по разным комнатам, а в 15 лет сводили для брачной жизни. Подобные браки были известны и на Севере: бабушки середины XIX в. вспоминали, как на другой день после свадьбы они бегали домой за куклами. Особая склонность к ранним бракам существовала в старообрядческой среде. По данным выборочных медицинских обследований, в 1880-х годах в одном из уездов Ярославской губернии 4 процента крестьянских женщин выходили замуж до начала менструаций, в Тульской губернии таковых было свыше 20 процентов.

В том, чтобы не откладывать брак, были заинтересованы и семья, и община, и сами молодые люди. До брака крестьянский парень, сколько бы ему ни было лет, никем в деревне всерьез не принимался. Он - не "мужик", а "малый", который находится в полном подчинении у старших. Он не имеет права голоса ни в семье ("не думает семейную думу"), ни на крестьянском сходе - главном органе крестьянского самоуправления. Полноправным "мужиком" он становится только после женитьбы.

Холостяков в деревне не любили и не уважали. "Холостой, что бешеный". "Холостой - полчеловека", - говорили крестьяне. Еще хуже было положение незамужней старой девы.

Возрастные нормы и представления о совершеннолетии варьировали в разных губерниях, но были весьма устойчивыми. Брачный возраст постепенно повышался, но вступление в брак было практически всеобщим. По данным переписи населения 1897 г., к возрасту 40-49 лет в сельском населении Европейской России было всего лишь около 3 процентов мужчин и 4 процентов женщин, которые никогда не состояли в браке.

Браки, заключавшиеся по экономическим и социальным мотивам, естественно, не были основаны на любви. Это не значит, что индивидуальная любовь была невозможна и полностью отсутствовала. Чудом сохранившаяся новгородская берестяная грамота второй половины XIV-XV вв. донесла до нас выразительное и страстное любовное послание: "[Како ся разгоре сердце мое, и тело мое, и душа моя до тебе и до тела до твоего, и до виду до тво]его, тако ся разгори сердце твое, и тело твое, и душа твоя до мене, и до тела до моего, и до виду до моего..." Однако ни церковь, ни общество, ни община не считали любовь ни необходимым, ни достаточным условием для брака. Первые документальные свидетельства о значении эмоциональных факторов при заключении брака появляются не ранее ХУП века. Индивидуальная привязанность была возможной, желательной, но несущественной. Здесь действовал принцип: "Стерпится - слюбится".

Так думали и чувствовали не только крестьяне. Известный русский мемуарист XVIII в. Андрей Болотов рассказывает, что в поисках невесты он хотел найти девушку, которая бы "собою была хотя не красавица, но по крайней мере такова, чтоб мог я ее и она меня любить". Найденная им невеста, почти девочка (сватовство началось, когда ей было 12 лет, но было отстрочено), не поразила его воображение. "Сколько ни старался, и даже сколько ни желал я в образе ее найтить что-нибудь для себя в особливости пленительное, но не мог никак ничего найтить тому подобного: великая ее молодость была всему тому причиной... Со всем тем доволен я был, по крайней мере, тем, что не находил в ней ничего для себя противного и отвратительного".

Еще меньше возможностей выбора имела невеста. Гавриил Державин, заручившись согласием на брак матери своей будущей жены, решил затем "узнать собственно ее мысли в рассуждении его, почитая для себя недостаточным пользоваться одним согласием матери". Встретившись с девушкой, Державин спросил, "известна ли она... о искании его? - Матушка ей сказывала, она отвечала. - Что она думает? "От нея зависит". - Но если б от вас, могу ли я надеяться? - "Вы мне не противны", - сказала красавица в пол голоса, закрасневшись".

Можно ли было ожидать от таких браков страстной любви? Тот же Болотов так описывает свои отношения с женой: "Я, полюбив ее с первого дня искреннею супружескую любовью, сколько ни старался к ней со своей стороны ласкаться и как ни приискивал и не употреблял все, что мог, чем бы ее забавить, увеселить и к себе теснее прилепить можно было, но успех имел в том очень малый... Не мог я от ней ни малейших взаимных и таких ласк и приветливостей, какие обыкновенно молодые жены оказывают и при людях и без них мужьям своим. Нет, сего удовольствия не имел я в жизни!" Тем не менее, Болотов считает, что должен быть "женитьбою своею довольным и благодарить Бога".

Постепенно установки на этот счет в дворянской среде менялись. Под влиянием сентиментализма, в XVIII в. в России появилась светская любовная лирика (важную роль в этом сыграл Тредиаковский). В 1802 году Н.М.Карамзин отметил, что в русском языке появилось "новое слово" - влюбленность. Брак, не теряя своего основного характера социального союза, также становится более индивидуально-избирательным.

Но крестьянские отношения оставались прежними. Вот бесхитростный рассказ орловского крестьянина: "В пeрвых числах мая 1910 года состоялась наша свадьба с девушкой Марьяной, с которой живу доныне. Мы поженились, не зная и не думая ни о какой любви, даже не зная друг друга до свадьбы. Так делали все. Нужна была жена в доме, работать, стирать, варить. Конечно, знал я и она, что будем спать вместе и будут у нас дети, которых надо растить и воспитывать. Всего родилось у нас 10 детей, из которых 6 выросло..."

О физиологии секса крестьянские дети, которые жили в тесном контакте с природой, которых не шокировало зрелище спаривания животных, и которые прекрасно видели все, что делали их родители, знали гораздо больше позднейших поколений юных горожан. Но натуралистическая философия сексуальности была плохо совместима с романтической образностью. "Крестьяне смотрят на зачатия и рождения по аналогии с животными и растениями, а последние для того и существуют, чтобы плодоносить," - писал о деревне 50-70-х гг. XIX в. священник Ф. Гиляровский, и эта жизненная философия мало изменилась в последующие полвека.

Рождаемость в крестьянских семьях, как и детская смертность, были высокими, но ни то, ни другое не было результатом свободного выбора. Дети рождались и умирали по воле Божией. Болотов, как за три века до него Мишель Монтень, весьма спокойно повествует о смерти своего ребенка (причем первенца, которыми особенно дорожили): "Оспа... похитила у нас сего первенца к великому огорчению его матери. Я и сам, хотя и пожертвовал ему несколькими каплями слез, однако перенес сей случай с нарочитым твердодушием: философия помогла мне много в том, а надежда... вскоре видеть у себя детей, ибо жена моя была опять беременна, помогла нам через короткое время и забыть сие несчастие, буде сие несчастием назвать можно".

Столетие спустя так же и даже гораздо более жестко рассуждает герой толстовской "Крейцеровой сонаты" Позднышев, осуждающий свою жену за ее чрезмерные переживания по поводу болезней и смерти детей: "Если бы она была совсем животное, она бы так не мучалась; если же бы она была совсем человек, то у нее была бы вера в Бога, и она бы говорила и думала, как говорят верующие бабы: "Бог дал, Бог и взял, от Бога не уйдешь". Она бы думала, что жизнь и смерть как всех людей, так и ее детей, вне власти людей, а только во власти Бога, и тогда бы она не мучалась тем, что в ее власти было предотвратить болезни и смерти детей, а она этого не сделала". Если так рассуждал Толстой, чего было ждать от крестьянина?

Функциональное отношение к "бабе", которая была нужна, во-первых, для работы и, во-вторых, для рождения и выращивания детей, проявлялась и в самом ритме супружеской сексуальности. Интенсивность половой жизни в России, как и в доиндустриальной Западной Европе, находилась в тесной зависимости от календаря церковных постов и праздников, за которыми в действительности стоял ритм сельскохозяйственных работ.

О.П. Семенова-Тян-Шанская, изучавшая жизнь крестьян в Рязанской губернии, отмечала, что сожительство мужика с женой зависит от его сытости или голода: "Отъевшийся осенью Иван, да еще после "шкалика", всегда неумерен. А Иван голодный, в рабочую пору, например, собственно, не живет с женой".

Другой внимательный наблюдатель крестьянской жизни, писатель Глеб Успенский подметил "существование в крестьянском быту желания сохранить женщину для возможно большего количества рабочих дней - желания, чтобы "баба" в трудную рабочую пору "страды" была здорова, не лежала в родах и не была брюхата".

Анализ помесячной динамики рождаемости показывает, что, как и странах Западной Европы, чередование постов и праздников облегчало реализацию этой задачи. Самой высокой была рождаемость в январе и октябре (почти 10 процентов всех родившихся за год), что соответствовало зачатиям в Рождественский мясоед, либо весной, после Великого поста, а меньше всего детей (7-7,5 процентов, иногда меньше) рождалось в декабре - влияние Великого поста - и в апреле-мае (зачатия периода летней страды и Успенского поста).

Хотя крестьянство было самым многочисленным классом российского общества и хранителем его национальных традиций, новые тенденции сексуальной морали и поведения и, что особенно важно, рефлексия по этому поводу зарождались не в деревне, а в городе.

Как и в Западной Европе, урбанизация России принесла с собой много нового и породила целый ряд ранее неизвестных проблем.

Наиболее общей тенденцией становления буржуазного общества была плюрализация и индивидуализация стилей жизни и связанное с этим изменение форм и методов социального контроля за сексуальностью. Если феодальное общество подчиняло сексуальность индивида задаче укрепления его семейных, родственных и иных социальных связей, то буржуазная эпоха выдвигает на первый план ценности индивидуально-психологического, личного порядка. Некогда единые, одинаковые для всех нормы религиозной морали расслаиваются, уступая место специфическим кодам, связанным с особенным образом жизни того или иного сословия, социальной группы.

Первым, естественно, эмансипировалось дворянство, аристократия. Оно и раньше не особенно считалось с церковными ограничениями. Многое из того, что было для помещика запретным "в своем кругу", оказывалось вполне осуществимым с крепостной челядью, и при этом не считалось развратом. Трудно вообразить себе юного дворянского сынка, сколь угодно религиозного и нравственного, который бы начал половую жизнь не с крестьянкой. Это было совершенно в порядке вещей. Если здесь и видели нравственную проблему, то исключительно проблему собственной моральной и физической чистоты.

Примеры помещичьего произвола, садизма, сексуального насилия, противостоять которому зависимые люди не могли, подрывали и раскачивали традиционные устои семейного благолепия как наверху, так и внизу. Отмена крепостного права в этом отношении мало что изменила, разве что теперь за сексуальные услуги приходилось платить.

Существенным фактором, подрывавшим семейные устои, был рост социальной мобильности населения. Отхожие промыслы, в которых участвовали миллионы крестьян, надолго открывали женатых мужчин от семьи, нарушали регулярность половых отношений в браке, а кое-где вообще превращали его в фикцию. Как писал известный русский гигиенист Дмитрий Жбанков, "многим питерщикам, особенно приходящим домой через 3-5 лет, жена и семья или, вернее, дом и хозяйство нужны только как обеспечение под старость, когда нельзя будет ходить в Питер, а до тех пор их привязанности и половые требования удовлетворяются в той или иной форме на стороне... Молодая жена не является помехой для отлучки, а, напротив, развязывает руки своему мужу, освобождает его от земли и деревни... Для некоторых женщин вся семейная жизнь ограничивается двумя-тремя месяцами".

Одних женщин это вынуждало к невольному воздержанию от половой жизни, другие находили утешение во внебрачных связях, хотя на глазах односельчан делать это было не так просто: уведомленный муж бил "изменницу" смертным боем, при полном сочувствии соседей. "Жену, замеченную в прелюбодеянии, избивают до крайности, пока она не "бросит дурь". Мир в таком случае на стороне мужа". Привязанную к телеге, вымазанную дегтем и вываленную в пуху и в перьях голую женщину, которую мужик вел по деревне в наказание за измену, можно было видеть в русской деревне еще в конце XIX в. Максим Горький описывает такой случай в рассказе "Вывод".

Нравы городских фабричных рабочих были гораздо свободнее, но не чище крестьянских. Жилищная скученность, бедность, усугублявшаяся пьянством, оставляли мало возможностей для счастливой и стабильной брачной жизни. Многие женщины-работницы были вынуждены прирабатывать проституцией. Нередки были и изнасилования. По словам известного русского юриста А.Ф.Кони, "с городом связаны : преждевременное половое развитие отроков и искусственно вызываемый им разврат юношей, под влиянием дурных примеров товарищей, своеобразного молодечества и широко развитой проституции, а также вредные развлечения, по большей части недоступные сельской жизни". "Половая распущенность", венерические заболевания и детская проституция упоминаются во всех описаниях городского быта второй половины XIX-начала XX в., причем этому нередко противопоставляли идеализированную "чистоту" и "целомудрие" традиционного крестьянского образа жизни.